В том мае мне уже было на год больше чем в прошлом. Огонь уже погас, но угли ещё кочегарили - для шашлыка то, что надо. В общем, молодость уже прошла, седины ещё нет, но бесу по фигу, он тут как тут - в ребро. Проводил несколько раз одну сотрудницу после работы, она была почти моя соседка, а в июне мы с ней уже жарили шашлыки. Как то защемило в душе у меня, потянуло к родителям на могилку съездить, ну и рванул я к ним в выходные с ней вместе. Всё нормально шло, помянули, огурчики, минералка, а на обратную дорожку в кустики облегчиться. Ясное дело, она трусики спустила и на корточки, я стоя с расстегнутыми брюками. Кажется всё, и душа своё получила, и обратная дорога теперь не страшна. Так ешь твою мать!!! Встаёт она, а трусы не одевает. Давай говорит, по шашлычку. Ну, дурища блядь, ну сука. На каком-нибудь другом кладбище мне не знакомом, где я никого не знаю, да пожалуйста, там всё по хрену, там ничего святого для меня нет. Грех он есть, но всё равно он заканчивается, домой то возвращаться нужно. Но на святом для меня месте, хрен тебе, а не шашлык горячий. У меня, наоборот, в тот раз всё отмёрзло, ливерная колбаса просроченная и та твёрже. В общем, я злой, она в непонятках, она сука, я придурок. Но люди всё равно взрослые, и шашлыки мы с ней жарили аж до самого сентября. Завязали быстро. После дня рождения моего товарища она не вышла на работу. Я звоню - где ты, что случилась? В ответ мумуму дадада кккк и другие слова синонимы. Оказывается на этом дне рождения она просила, чтобы я к ней приехал и побыл с ней, ей должны были стеклить балкон, естественно предполагались и шашлыки. После её слов синонимов я не только всё вспомнил, но и понял, что она говорит всё правильно, я действительно мудак-мудаком. Мы не поссорились, просто, сезон шашлыков закончился, и слава Богу. Всё таки хорошо, когда после работы ты никому из своих сотрудников ничего не обязан.
Говорят, что пить вредно, что это грех. А вот, не нажрался бы я в тот раз и не известно чем и как это обжорство шашлыкам закончилось, всё-таки грешить на работе опасно. Спасибо тебе, птица пЕрепил, не счесть случаев когда ты мне помогала в моей грешной жизни.
Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься. Кто следующий душу спасать?
В сущности, цена этой истории 1 копейка. Никто не пострадал даже морально. Жена моя ничего не знала, а подруга на тот момент, вообще, была незамужем, грешок только на мне. Во многих семьях от пьянства проблем в 1000 раз больше чем от блядства.
Настоящее удовольствие от таких грехов не его участники получают, а другие безгрешные, те кто о нём знает и обсасывает его и справа и слева. Для многих это настоящий кайф, им исповедоваться нет причин.
А такие грехи и за царскими особами водились, и за учёными мужами, уж про культурную среду, просто, молчу. Коммунисты, демократы, священники, власть властью, наука наукой, культура культурой, мораль моралью, а гормоны гормонами. Все люди жрут, срут и рождаются из одного места, и это нормально, это естественно, биологические законы работают сами по себе. СВЯТЫХ И БЕЗГРЕШНЫХ НА ЗЕМЛЕ НЕТУ. Герои есть, есть исторические личности, а святых нет.
Вообще, если бы все жили без грехов строго по божьим законам, то не было бы написано столько интересных книг, снято хороших фильмов, само общество, просто, не развивалось бы. Человек не может жить без эмоций и без ассоциаций, поэтому грехи его будут сопровождать до конца света. НО УГОЛОВНЫЙ КОДЕС НУЖНО ЧТИТЬ ВСЕГДА.
Почитайте мемуары Ирины Одоевцевой "На берегах Сены", там она приводит рассказ, записанный со слов Ивана Бунина. Есть подозрение, что писатель рассказывал сам про себя.
— Было это с одним моим приятелем, довольно красивым, стройным и статным парнем. Таким же бродником, как и я. Приехал он в какой-то украинский городок просто так, без всякого дела, взглянуть на него — и дальше, как и я в молодости часто делал. Днем все, что полагается, осмотрел, хотя, в сущности, и осматривать было нечего. Поужинал в трактире. И стало ему скучно и тоскливо. Не стоило приезжать сюда, зря только последние деньги истратил. Ведь у него, как и у меня, деньги всегда были последние. Вышел он из трактира, а ночь такая лунная, таинственная, по Гоголю: «Знаете ли вы украинскую ночь? — Нет, вы не знаете украинской ночи». К тому же — весна, в садах вишни в цвету, среди них белые дома. Все, как снег, сверкает. В огромном пустом небе высокая одинокая луна катится. Такая тишина. Такое одиночество. Будто он один в этом чужом, спящем городе.
А в небе облака, похожие на снежные сугробы. Высокая, круглая голубая луна то проваливается в них, то снова выплывает на бескрайнюю синюю гладь. Ночь такая прекрасная, пустая, одинокая и грустная — под стать ему. И все кругом так странно в своем ночном совершенстве, бесцельно-сияющее, полное ожидания. Улицы пустые. И такая тишина. Такое одиночество. На душе у него тревожно, будто он ждет чего-то, сам не зная чего.
И вдруг совсем близко виолончелью запела калитка. Из душистого белого сада на улицу вышла молодая женщина. От луны ли и неожиданности, или действительно она была так уж хороша, но его сразу неудержимо потянуло к ней.
Она остановилась у калитки и вскинула на него сияющую черноту своих глаз, неопределенно улыбнулась, сверкнув белыми зубами. Под ловким, туго перехваченным в талии черным платьем угадывалось ее молодое, легкое, гибкое тело. Кружевная косынка обрисовывала маленькие круглые груди.
Он тоже остановился, а она подняла руку и поманила его — догоняй, мол, меня. Пошла вперед, тонкая, стройная, перебирая на ходу крутыми бедрами, вихляя юбкой, все ускоряя шаг. Он за ней. Вот она обернулась, убедилась, что он идет за ней, и снова улыбнулась, уже по-новому — радостно.
Он нагнал ее. Снял шляпу и поклонился ей, не зная, что сказать от смущения. Она тоже смутилась, видно, еще не привыкла к ночным приключениям.
— Вы приезжий? — спрашивает.
Он ей объяснил, что он здесь проездом, уезжает завтра утром и очень хотел бы с ней провести этот вечер, если можно.
— Вот это хорошо, — обрадованно сказала она и взяла его под руку. — Можно. Даже очень можно.
Пошли вместе. Но разговор не клеится. Она отвечает односложно — «да» и «нет» и, хотя продолжает улыбаться, кажется озабоченной.
— Зайдемте ко мне в гостиницу, — осмелев, предлагает он, — выпьем вина, посидим в моем номере.
— Нет, в гостиницу мне идти не с руки, — отвечает она. — Меня тут каждая собака знает. Но, вот увидите — мы прекрасно и без гостиницы, без вашего номера обойдемся! — И она рассмеялась, как ему почудилось, щекочущим русалочьим смехом. И стала еще прелестней.
Он порывисто обнял и поцеловал ее в горячую нежную шею, упоительно пахнущую чем-то женским. Она не оттолкнула его, но как-то деловито заторопилась:
— Идем, идем! — И снова, взяв его властно под руку, зашагала еще быстрее, дробно стуча своими подкованными полусапожками.
— Куда вы меня ведете? — все же осведомился он, хотя ему было безразлично, куда она его ведет, лишь бы чувствовать ее горячую руку сквозь рукав пиджака, лишь бы шагать с ней в ногу и любоваться ее прелестным лицом, освещенным луной.
Они прошли молча несколько пустых улиц, завернули в какой-то переулок. Он вдруг увидел кладбище и испуганно попятился.
— Здесь нам никто не помешает. Здесь нам будет хорошо, — горячо и страстно зашептала она, — увидишь, как будет хорошо!..
Ворота кладбища были открыты, и он, не рассуждая, чувствуя, что уже весь в ее власти, пошел с ней мимо могил. На узких аллеях пестрели пятна света и теней. Кресты и памятники сахарно белели между черными пирамидальными тополями, уходящими к звездам. Тишина кладбища странно мешалась с лунным светом, тоже заколдованным и неподвижным. Он шел рядом с ней, уже ничего не сознавая, кроме ее близости.
Она остановилась перед одной могилой. На ней туманно белел огромный венок с широкой красной лентой.
Он вдохнул запах свежей земли и отвратительносладкий, удушливый, тлетворный запах тубероз.
— Тут нам будет хорошо, — снова зашептала она, — увидите, как хорошо!
Она стала торопливо стаскивать тяжелый венок с могильного холма.
— Помогите же мне, — отрывисто произнесла она, — мне одной не под силу. Тащите его! Тащите!
Но у него так дрожали руки от страха и страсти, что он скорее мешал, чем помогал ей. Наконец она справилась с венком и не то со вздохом, не то со стоном упала плашмя на могильный холм. Уже лежа, потянула его за руку.
Он мельком увидел белизну ее колен и с помутившейся головой бросился на нее, ощупью нашел ее горячие губы и в смертельной истоме жадно припал к ним. Она исступленно обняла его.
Он чувствовал, что что-то страшное и дивное свершается в его жизни. Подобного счастья он еще никогда не испытывал. Ему казалось, что до этой минуты он не знал ни любви, ни страсти. Она была его первой женщиной. Та, с которой он навеки должен был соединиться в самой тайной, блаженной, смертельной близости. Эта близость ничем в мире уже расторгнута быть не могла. Они навеки неразрывно связаны. Сразу же в его отуманенной голове стал возникать план остаться в этом украинском городе навсегда. Или увезти ее с собой в Москву. Жениться на ней. И никогда, до самой смерти не расставаться с ней.
Она — он это чувствовал — делила его восторг, вся извивалась и дико и самозабвенно вскрикивала:
— Ах, хорошо, хорошо! Еще! Еще! Потом, после изнурительно-страстных объятий, они долго лежали, тесно обнявшись.
Кругом была заколдованно-светлая ночь, бесконечно безмолвная, с бесконечно длинными тенями крестов и тополей. Они оба молчали, будто боясь нарушить лунное очарование безмолвья. Ведь и без слов все было раз и навсегда понятно теперь, когда они нашли друг друга и уже не смогут расстаться.
Он, чувствуя восторг и благодарность, осторожно целовал ее маленькие круглые груди с крохотными сосками. «Да ведь она еще совсем девочка», — с мучительной нежностью думал он.
Она была бледна какой-то серебристой, лунной бледностью. Чернота ее глаз и волос стала еще черней. Никогда ни на чьем лице он не видел такого выражения блаженства.
Она счастливо и устало вздыхала и вдруг вся вытянулась, выскользнула из его объятий, ловким, гибким движением вскочила на ноги и принялась стряхивать со своего измятого платья прилипшие к нему комья земли.
Он тоже поднялся и во все возрастающем порыве восторга и благодарности стал на колени, покрывая поцелуями ее маленькие тупоносые козловые полусапожки, остро пахнувшие свежей землей и ваксой.
— Ой, что вы делаете? — вскрикнула она. — Встаньте! Я тороплюсь. Не мешайте мне. Не ровен час свекровь меня хватится.
Она торопливо застегнула пуговицы лифа на груди и, держа шпильки в белых зубах, высоко подняв тонкие руки, оплела голову своей великолепной разметавшейся косой.
Он, сбитый с толку, молча стоял перед ней, следя за тем, как она поспешно приводила себя в порядок.
— Два года мечтала — вот сдохнешь, гад, а я на твоей могиле... И дождалась-таки! — вдруг свистящим, яростным шепотом произнесла она.
Он так и оторопел.
— Чья это могила?
— Чья? — звонко переспросила она и залилась своим щекочущим русалочьим смехом. — Мужа моего, вестимо! А то чья же еще? Вчера только его, старого урода, схоронили. Я уже давеча выходила, до самого рассвета гуляла. Да, обида какая, никого подходящего не встретила, — охотно и радостно объяснила она. — А вас, голубчик, мне просто Бог послал. Молодой, пригожий, ласковый, да к тому же не из наших мест. Ох, как мне хорошо теперь. Спать как я сегодня чудесно буду! — и она сладко и протяжно зевнула.
— Вы, — спросил он, заикаясь, холодея от страха, — вы помогли ему умереть?
Углы ее улыбающегося рта дрогнули. Тень сожаления скользнула по ее сияющему счастьем лицу.
— Нет. Какое там! Сам сдох, шелудивый пес. Опился. На чердак полез и с лестницы кубарем. Спину сломал. А я все мечтала, как я его грибками угощу осенью. Ну, да и так хорошо. Жалеть не стоит. — Она снова засмеялась своим щекочущим русалочьим смехом. — Вы-то свое сполна получили, а обо мне и говорить нечего — я сейчас как в раю.
Он все еще стоял перед ней, бессмысленно глядя на нее. Она взяла его руку своей маленькой горячей рукой и крепко пожала:
— Спасибо, голубчик! До чего же вы мне угодили! Как по заказу! Ну, я пошла. Дорогу в гостиницу сами легко найдете — все прямо по этой аллее, а как выйдете за ворота, свернете налево, так сразу и наткнетесь на нее. Не собьетесь.
Она аккуратно оправила складки платья и вдруг, низко нагнувшись над Могильным камнем, отчетливо, с каким-то яростным восторгом произнесла отборное национальное ругательство и звонко плюнула на могилу.
— Получай, гад!
Потом сразу выпрямилась, закинула голову и залила его сияньем своих счастливых черных глаз.
— Ну, прощайте, голубчик! Не поминайте лихом, — и, кивнув ему, быстро пошла своей легкой походкой по узорчатой от игры света и теней аллее, то попадая в полосу света, то пропадая в тени.
Пройдя уже довольно далеко, она, не останавливаясь, обернулась и, приложив руки рупором к губам, крикнула:
— А звать-то вас как?
— Андрей! — голос его прозвучал так странно и хрипло, будто не он, а кто-то другой ответил за него.
— Даже имечко у вас красивое! Это я, чтобы за здравие ваше подавать. Век буду молиться за вас, Андрюша! — донеслось до него. И все смолкло.
Он долго бессмысленно и бездумно стоял, глядя на опустевшую аллею. Потом, опомнившись, со всех ног бросился вон с кладбища. Уже почти добежав до своей гостиницы, он почувствовал ветер в волосах и смутно вспомнил, что его новая поярковая шляпа осталась там, на могиле. Она стоила очень дорого, но он даже не пожалел о ней...
— Вот вам рассказ моего приятеля, вот вам украинская ночь — не по Гоголю, — заканчивает Бунин, сдвигая свою каракулевую шапку на затылок и закуривая.
·
